Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неудивительно, что когда Франклин впервые привез в Отей Джона Адамса, тот был шокирован поведением и самой мадам Гельвеций, и ее домашнего окружения. Оба аббата, как он утверждал, «имеют столько же власти прощать грех, как и совершать его». По поводу моральных «нелепостей» в доме он писал: «Никакое республиканское правительство никогда не сможет существовать при таких национальных нравах». Его жена Эбигейл ужаснулась еще сильнее, когда позднее побывала в этом доме, и так описала мадам Гельвеций своим восхитительно злым пером:
Ее волосы были завиты, поверх них она надевала маленькую соломенную шляпку, к которой сзади прикреплялся грязный платок из марли. Она задавала тон в беседе во время обеда, часто брала руку доктора в свою и иногда клала руки на подлокотники кресел обоих джентльменов, а затем небрежно обхватывала руками шею доктора. Я испытывала глубокое отвращение, так как никогда не имела желания знакомиться с дамами такого сорта. После обеда она улеглась на небольшом диванчике, демонстрируя присутствующим больше, чем просто ступни ног. У нее имелась маленькая болонка, которая в списке фаворитов занимала второе место после доктора. Эту болонку она целовала, а когда та делала лужу на полу, то вытирала ее своей блузкой[459].
Франклин не просто флиртовал с мадам Гельвеций: в сентябре 1779 года он предложил ей вступить в брак в той манере, которая была более чем наполовину серьезной, но при этом иронически отрешенной (что и позволило обоим сохранить чувство собственного достоинства). «Если этой даме нравится проводить с ним дни, то ему понравилось бы проводить с ней ночи, — писал он через Кабаниса, высказываясь от третьего лица. — В то время как он уже подарил ей много своих дней, хотя у него их осталось так мало, она проявляет неблагодарность, ни разу не подарив ему ни одной из своих ночей, которые постоянно записываются в чистый убыток, не принося счастья никому, кроме Пупона [ее собаки]»[460].
Она понемногу завлекала его. «Я надеялась, что после того как вы изложили так много приятного на бумаге, — писала она неразборчивым почерком, — придете и что-нибудь мне скажете». Франклин продолжал свои попытки в искусной, хотя по-прежнему юмористически отстраненной манере, сочинив для нее две маленьких истории.
Одна была записана со слов мух, живущих в его комнате. Они жалуются на опасности, исходящие от пауков в Пасси, и благодарят ее за то, что она велела ему убрать паутину. «Нам остается желать только одного, — заключают они. — Мы хотим увидеть, как вы оба создадите наконец общий дом»[461].
Тюрго, у которого Франклин теперь вызывал больше ревности, чем восторга, советовал ей отклонять брачные предложения, что она и делала. Несмотря на это, Франклин продолжил ухаживания и написал одну из самых известных своих историй, «Елисейские поля», в которой поделился мечтой подняться на небо и обсудить ситуацию с ее покойным мужем и со своей покойной женой, которые там поженились. Превознося достоинства мадам Гельвеций и ставя их выше достоинств покойной жены, он предлагал им взять реванш:
Рассерженный вашим жестоким решением, объявленным столь категорично в прошлый вторник, — решением оставаться всю жизнь одинокой из уважения к вашему дорогому мужу, — я отправился домой, лег на кровать и, поверив, что мертв, обнаружил себя на Елисейских полях. [Господин Гельвеций] принял меня с исключительной любезностью, поскольку, как он сказал, ему известна моя репутация. Он задал мне тысячу вопросов о войне и о нынешнем состоянии религии, свободы и правления во Франции. «Вы ничего не спрашиваете о вашей дорогой подруге мадам Г., — заметил я, — однако она по-прежнему вас сильно любит, и я был рядом с ней всего час назад».
«Ах, — ответил он, — вы заставили меня вспомнить о моем прошлом счастье. Но необходимо забыть о нем, чтобы быть счастливым здесь. В первые несколько лет я думал только о ней. Наконец утешился. Взял себе другую жену, настолько похожую на нее, какую только мог найти. Она, надо признать, не столь красива, но имеет столько же здравомыслия, чуть больше характера и любит меня безмерно. Ее постоянное занятие — угождать мне, и она действительно отправилась собирать лучший нектар и лучшую амброзию, чтобы угостить меня сегодня вечером; оставайтесь со мной, и вы увидите ее».
При этих словах новая мадам Г. вошла с нектаром: в то же мгновение я узнал в ней мадам Ф., мою старую американскую подругу. Я стал укорять ее, но она отвечала мне холодно: «Я была вашей верной женой сорок девять лет и четыре месяца, почти полвека, удовлетворитесь этим. Здесь я создала новый союз, который будет сохраняться вечно». Оскорбленный отказом моей Эвридики, я внезапно решил оставить неблагодарных дýхов и вернуться на нашу добрую землю, чтобы снова увидеть солнечный свет и вас. И вот я здесь! Давайте вместе возьмем реванш[462].
Под фривольностью скрывалось искреннее намерение (так считали его друзья и друг-соперник Тюрго), однако оно было выражено так, чтобы автор оставался в безопасности и по-прежнему выглядел умным. Всегда испытывавший дискомфорт от глубоких эмоциональных связей Франклин умело выполнил маневр, позволивший ему отдалиться. Вместо того чтобы продолжать ухаживания тайно, что означало бы опасную серьезность, стал делать это открыто, напечатав рассказ на своем печатном станке несколько месяцев спустя. Поступив таким образом, он выставил свое сердце на всеобщее обозрение, и теперь оно могло безопасно резвиться в границах между искренностью и самоуничижительной игривостью. «Франклин почему-то никогда полностью не отдавался любви, — отмечает Клод Анн Лопес. — Какая-то часть его личности всегда держалась в стороне и с иронией наблюдала за происходящим». Но всего этого — и серьезности, и публичной игривости — оказалось для мадам Гельвеций слишком много. В июне 1780 года она покинула Отей, чтобы провести лето в Туре. Надеялась, как утверждал Тюрго в письме к общему другу, «что сможет забыть раздражавшую ее суматоху». Он добавлял также, что отдых не только наилучшим образом «отразился на ее спокойствии, но и восстановил спокойствие в другой голове [то есть Франклина], которая столь неразумно пришла в возбужденное состояние»[463].
Что до Франклина, то искусный танец полусерьезного флирта, каким бы невостребованным он ни был, оказал омолаживающее воздействие на его тело и дух. «Я не нахожу, что старею, — писал он той весной. — Дожив до семидесяти лет и полагая, что мое дальнейшее продвижение по этому пути, вероятно, приведет меня к могиле, я ненадолго остановился, обернулся, двинулся в обратном направлении и шел целых четыре года, так что теперь вы можете считать, что мне шестьдесят шесть»[464].
